Итак, нужно идти вперед, не оглядываясь на то, какими мы были тогда, когда зажглись мои "две свечи". Я стала пугливая и робкая. Нет во мне былой отваги, резвости. Боюсь "ярости прещений" и осторожничаю теперь на каждом шагу. А может быть, мне просто постоять? Нет, не такой у меня темперамент. Я все-таки пойду вперед, но медленно, осторожно, с размышлением.

Эпоха "диоклетиановского гонения" изменила и детей. Они стали какими-то другими, и к ним нужно по-новому подстраиваться... Для тебя, сестра моя, я пишу эти строки. Через силу пишу, но я должна тебе это сказать. Вот придет пора, и дитя твое скажет про Библию: "Мама, я не хочу этого". Или не скажет, а ты просто по глазам его догадаешься: ребенку скучно. Убери тогда книгу со стола. Дай Бог тебе наскрести отваги, чтобы хоть раз-то в год, хотя бы Великим Постом, предложить ребенку: "Давай, почитаем Евангелие. Или Исход. Или из Даниила". И он скажет: "Давай". Или не скажет... А ты тогда — потерпи. Читай книгу сама, а детям пока не надо. Потому что заставлять-то детей во всем, что связано с духовной жизнью, нельзя! Уговаривать — можно. а заставлять — ни-ни! Вот кашу манную доесть, ноги на ночь вымыть, что другое — это пожалуйста, здесь ты правомочна на все сто процентов. А вот поставить на колени перед иконой человека, пусть маленького, родного тебе, — ни-ни, упаси Бог! Господь так не делал, значит, и нам так поступать нельзя.

Придет и другой день твоей жизни, когда дитя скажет тебе: "Мама, я не хочу в церковь. Я останусь дома с папой". А ты ответьему на это благословением. Скажи: "Ну, что ж. А Господь тебя любит. Ты это помни". И потекут долгие недели. "Я не хочу. Не хочу, мама". Потом все-таки пойдет в храм. Может быть, причащаться. А может быть, просто так: свечку зажжет, у стенки постоит. А еще лучше — посидит. Ты рядом встанешь как на страже. Чтобы никто не обругал его: дескать, сидит как-то не так. И вообще, в церкви стоять надо. Ноги вон молодые. Расселся тут!

Пусть посидит мальчик. Вот все смотрят и думают: большой парень, здоровый. Но это ошибка. Он духовно еще очень маленький, слабый. И никто ведь не знает, что над нами недавно промчался "диоклетиановский" вихрь: мы разучились ходить в церковь, молиться, читать Библию. Дети от храма отвыкают очень быстро, почти мгновенно. Чтобы потом собраться, понадобится много времени и сил. Придется делать все как бы заново.

Вот посидит сынок в церкви, и пойдете вы домой. Ты его не попрекай тем, что он в храме то сидел, то у киоска с книжками стоял. Интересно, что сынок там читал-то? Подойду, возьму побывавшую в его руках брошюрку. О, самое подходящее для одиннадцатилетнего мальчика в церкви чтение: "О вреде абортов".

— Мить, хорошие у нас в храме книжки продаются? — это я спрашиваю у сына по дороге домой.

— Очень! Особенно одна. Знаешь про что? Про аборты.

— Понравилось тебе?

— Ну, что ты! Так интересно, — смеется.

Пришли домой. "И был вечер, и было утро". И вот однажды наступит такой день, когда ты, измученная какими-то странными борениями с маленьким шалуном (это почему-то называется у нас молитвой), скажешь ему:

— Я не могу понять, почему ты, девятилетний, без меня не можешь прочитать "Отче наш" и "Богородице Дево". И со мной ты это как-то странно делаешь. Вот что, дружок. Каждое утро говори две маленькие молитвы, стоя перед иконой: "Слава Богу за все" и "Господи, благослови меня на учение". И все. Больше не говори ничего. И когда будешь уходить, я спрошу тебя в дверях: "Ты молился? Ты сказал Богу те слова, которые наказывала говорить тебе я?" И ответишь мне: "Да, мама". Тогда я поглажу тебя по головке и скажу: "Ты сказал Богу самые главные слова. Иди спокойно в школу".

Иногда, стоя на коврике перед дверью, Ваня испуганно отвечает мне: "Ой, я забыл". Малыш переводит глаза на иконку. Молчит две секунды, а потом доверчиво смотрит мне в лицо, ожидая ласки. Я глажу его по голове и говорю: "Молодец. Ты делаешь все, как надо. Иди с Богом в школу".

Вот так мы теперь живем. Так читаем Библию. Так ходим в церковь. Так молимся Богу. И мне нисколько не стыдно этого своего рассказа. Потому что церковный устав — это устав. В него посмотреть, так мы все одинаковые. А на самом-то деле — разные. У одного один талант, у другого два, а ведь у кого-то уже и десять. А вот у нас, наверное, мало. А может — много. Как говорит Ваня: "Да кто его знает!" Самое любимое Ванино присловье.

Тут необходимо учесть и такое обстоятельство. У материнского воздействия (это относится и к духовной жизни) есть свой предел. Планка, выше которой не подпрыгнуть. Хоть в лепешку разбейся! Потому что дальше — отцовское. И если этого в духовной жизни детей нет, то будет то, что будет. Материнские силы — они меряные. В отличие от отцовских. Кто меня понял, тот понял. А для других я и развивать эту тему не буду.

Многое можно отдать в церковной жизни под натиском обстоятельств, и это я уже поняла. Но есть нечто, где отступать матери нельзя. Например, сказать:

— Время у нас блудное, сынок. Иди и блуди в доступной тебе форме. Одноклассники играли в раздевашки (то есть в карты, когда проигравший снимает с себя что-то из одежды)? Ха-ха-ха! И кто остался нагишом? Саша и Ира? И Ирин брат тут же сидел? Во юмористы!

Нельзя сказать ребенку:

— Все воруют, и ты воруй. Ах, как славно, что Гошка стащил у учительницы ответы на экзаменационные вопросы! Обязательно их спиши. Зачем теряться!

Или еще:

— Подумаешь! Соври что-нибудь Наталье Ивановне, да и все! Велика важность. Разговору хоть долгого не будет.

Нет, надо говорить нечто иное:

— Играли в бутылочку? — хмурится папа. — В мое время тоже эта игра была, только я в нее никогда не играл. Это же так противно: целоваться с тем, кто тебе не нравится. А если раскрученная бутылка укажет на пацана? Что же, с парнем целоваться? Фу, меня бы стошнило после такого поцелуя.

Или так:

— Интересно, как же вы поместились в одной машине? У тебя кто-нибудь на коленях сидел?

Вспыхнул:

— Никто. Я не хочу, чтобы меня унижали. Я сказал: если кто полезет ко мне на колени, то я тогда пешком пойду.

— Ну, а как же вы там поместились?

— А Ирины родители где были?

— Как где? Папа за рулем, а мама рядом с ним.

— Странно. Внешне это совершенно нормальные люди.

Вот крепость, которую надо защищать изо всех сил, — нравственность наших детей. Многое можно уступить под давлением сложных или тягостных обстоятельств, за исключением лишь одного — Божиих заповедей. Вот их-то отдавать и нельзя! Если кроткая и тихая женщина воспитывает своих детей трудолюбивыми, честными и добрыми людьми, она еще ничего не потеряла у Бога. Есть в жизни ситуации, когда этим следует и ограничиться: "Господи, вот мое отишие. Я так стараюсь воспитать детей хорошими! Когда придет время, подними меня с колен".

Легко сказать — хорошие, воспитанные дети! Это ведь не жалкий остаток, не крепкий зауральский тыл. Это центр, ради которого и возводится собственно весь город. Я порой с восхищением смотрю на хороших детей, которые растут в неверующих семьях без какой-либо памяти о Боге. У меня так не получилось бы никогда. Но вот у них-то как выходит? Да и у меня? Неужели у нас совсем нет ничего общего? Да есть же, есть!

И вот здесь я подхожу к самому удивительному явлению нашей общей современной жизни. Подумайте, сколько у всех нас союзников в деле воспитания детей! Мне, например, помогают абсолютно все. Я прихожу в детский сад, а там полным-полно прекрасных воспитателей. И все хотят вырастить из моих ребятишек хороших людей. Встречаются, конечно, странные личности, но и я не без греха. На девятилетие Вани мы пригласили четверых его одноклассников. И что же? Двое после приготовленного мною стола заболели: у одного — понос, у другой — горло (после мороженого). Не доглядела я за ребятишками. Так и у других случается. В школу привела детей: сверху донизу она набита хорошими педагогами. И все до одного желают моим детям только добра. А уж о музыкальной школе я вообще не говорю! Это просто какой-то ангельский улей.

Как так получается? Может быть, вокруг меня оазис? Да нет, все обыкновенно. Простой, как я говорю, рабоче-крестьянский садик и такая же школа. Проблем, как и везде, хватает. Я к ним все время присматриваюсь-приглядываюсь: что там происходит у моих? Был случай: перевела старшего из класса, где ему было тягостно с тамошними учениками, в другой. Что-то детям все объясняю: "Это хорошо, а это никуда не годится. Ужас, что твои одноклассники говорят. А вот это просто замечательно! У нас такого не было". Разговоры, разговоры... Но при этом меня не оставляет одно удивительное чувство: в мире до сих пор еще очень много добра, и, значит, мне есть за что благодарить Бога.

Кто о чем любит думать. Есть в Церкви люди, которые стремятся как бы отделить себя от мира. А меня вот почему-то тянет совсем в обратную сторону (видимо, вслед за детьми) — в мир, к людям. В отдалении от всех я бывала. Я помню ту самоубийственную пустоту. Изредка она вновь подступает к моим глазам. Я узнаю свою врагиню сразу же, потому что помню ее лицо:

— Уходи, гадина. Ты иссосала мое совсем юное, почти детское сердце тоской. Ты заразила меня мыслью о самоубийстве. Это ты, ты, гадина, запугала меня страхом сумасшествия. Я не поддамся тебе. Я люблю жизнь. Уходи. Тебе нет места во мне.

Убегая от врагини-тоски, я завязываю, завязываю ниточки, единящие меня с миром. Кто-то и когда-то разорвал их, оставив меня одну-одинешеньку. Никто не поверит, но я "заболела" смертной тоской чуть ли не в младенчестве. Старшеклассницей я любила повторять слова Маяковского, которые, как мне казалось, лучше всего передавали мою внутреннюю устремленность к финалу: "Товарищ жизнь, давай скорей протопаем! Протопаем по пятилетке дней остаток". Кажется, в восемнадцать лет я впервые произнесла свой любимый тост:

— Как хорошо, что мне уже столько лет! Скорее бы старость.

— Зачем она тебе?

— Мне кажется, что в самом конце меня ждет какая-то огромная радость. Невиданное счастье...

Один мудрый человек, услышавший эти слова в день моего сорокалетия, сказал в ответ:

— Какой легкомысленный тост! Старость вы встретите не в нынешнем цветущем состоянии. Вам представляется такая картинка: бодрая седовласая старушка в окружении детей и внуков. Но все будет иначе: болезни, слабость, потери близких, одиночество. Вот что такое старость.

Наверное, так. Только все мне кажется, будто расту я почему-то в обратном направлении, оставляя позади внутреннюю душевную муку, связанную в моем сознании с памятью о детстве и юности.

Я, лишенная изначально простых человеческих чувств, "врастаю" в жизнь. Помню, как в молодости скрывала свое полное равнодушие к детям. Мне удалось обмануть всех, и только мои родные говорили: "Наша Шурка терпеть не может детей". Пришло время, и я вдруг обнаружила, что ребенка можно любить какой-то удивительной любовью. И вот я ухватилась в себе за обрывок этой ниточки и начала его связывать, связывать, связывать с обрывком другой, найденной мною в сыне. Эту ниточку любви я буду крепить, лелеять, оберегать, потому что она держит меня на земле, не давая провалиться в знакомую страшную пропасть.

Когда душа презирает и ненавидит жизнь, она болит, дрожит, волнуется, а когда любит, она здорова. И вот я смотрю вокруг себя с думой: где же те, кого я могу полюбить? Я ищу новую возможность для соединения еще двух оборванных нитей, и еще, и еще... Что нас всех объединяет? Это основное направление моего поиска: не отделить себя, а прирасти к людям. Другие пусть уходят от мира, а мне — нельзя, я от этого снова могу "заболеть" тоской. Душа моя замучается в тисках ненависти к жизни. Люди вот сейчас все ругают, ругают мир, объясняя, почему он им не нужен. Мне это как-то не подходит. Я по неразумию могу обидеть Бога, обругав то, что ругать-то не надо бы. То есть Промысел Божий обо всех нас. У меня нет дара обличения. Я могу только принять этот мир, потому что в нем жить моим детям.

Мое материнское дело простое, и оно вполне оптимистично. Что ни думай о Втором Пришествии Господа, а все хочется, чтобы дети наши дожили до седых волос во всяческом благополучии. Забота о детях роднит с миром, который почему-то в большинстве своем не хочет знать Бога. Спаситель ему как бы не нужен совсем, а вот, скажем, мои дети, как и всякие другие, нужны миру только в наилучшем виде. Никто из добрых людей не хочет, чтобы они выросли бандюгами, ворами, блудниками. А что касается современного взращивания в детях дурного, так ведь на то нам дал Господь разум. Да и помощи Своей не лишил.

Есть в мире и еще одно родственное материнскому и вполне оптимистичное, по выражению С. Аверинцева, дело — изучение человеческой истории. Я могла бы написать апологию нашего времени, доказывая, что сейчас жить намного лучше, чем сто, двести, триста и т.д. лет назад. Для чего нужно это оправдание современности? Да чтобы дети наши хотели жить! В душе матери должен быть заложен большой запас жизнелюбия, дабы было откуда черпать слова утешения, когда придет время говорить сыну: "Ну, что ты убиваешься? Все образуется. Впереди еще столько счастья! Уж ты поверь мне".

Ничего страшнее уныния и отчаяния в духовной жизни человека нет. Так утверждали и святые отцы Церкви. Именно поэтому я, как мать, боюсь огульного охаивания времени, в котором мы живем. Нет, у меня со всем человечеством есть одно общее стремление — желание вырастить из наших детей хороших, вполне пригодных для жизни на земле людей.

Это — основа моего союза с миром. Много у меня здесь союзников, но главный среди них один. Какой отец не хочет иметь хороших детей? Разве Божии заповеди не нужны ему? Нужны! Это ведь наша общая любовь: не убей, не укради, не лги, не завидуй, не блуди... Да как же много у нас общего! А вот это-то мне в жизни и нужно: догадаться, что нас в Боге объединяет. Сделать нашу общую нить еще крепче, еще надежнее! Долг отца и матери — воспитать хороших детей. Это наше общее дело. Дружное. Веселое. Интересное. Вот моя опора! Встаю на нее твердо, обеими ногами. Здесь, на этой пяди Божьего закона, нас двое, и, значит, я сильная. Честно исполняя свой родительский долг, мы живем в Боге, потому что стремимся воспитать детей, которые не постыдят лицо Земли. Все это я поняла в эпоху "диоклетиановского гонения" в нашей семье, когда искала оправдание своего скорого и почти бескомпромиссного отступления.

Ну, а как же различие? Один христианин, а другой не христианин (или просто так говорит). А верность Церкви? А исповедничество? Я здесь думаю так. Взаимоотношения отцов и детей — это и есть святыня. Пред Богом святыня. Упаси Господь что-то здесь разладить! Жить во Христе означает именно беречь такие святыни, беречь пуще любых внешних правил. Это еще один из моих "диоклетиановских" уроков: слишком убегать вперед, полагая какую-то трещину между отцом и детьми, нельзя. Зарвавшееся неразумное создание, вроде меня, будет чуть ли не за подол, но оттащено назад...

Если от главы семьи не исходят примеры порочной жизни, то религиозные убеждения не могут быть оправданием даже частичного разрушения взаимоотношений отцов и детей. Заповедь "почитай отца твоего и матерь твою, как повелел тебе Господь, Бог твой" свята, как и любая другая. Об этом, обращаясь к фарисеям, говорил и Господь Иисус Христос: "Зачем и вы преступаете Заповедь Божию ради предания вашего? Ибо Бог заповедал: почитай отца и мать; и: злословящий отца и мать смертью да умрет. А вы говорите: если кто скажет отцу или матери: дар Богу то, чем бы ты от меня пользовался, тот может и не почтить отца своего или мать свою; таким образом вы устранили Заповедь Божию преданием вашим".

Я это понимаю так: даже почитание храма не может быть оправданием неуважения и своеволия в отношении родителей. Но разве всем нам не приходилось слышать в храме или читать в современной духовной литературе такие вот советы:

— Да, заповедь говорит "Почитай отца и мать", но если у нас в Церкви пост, то ты, чадо, поступай по-нашему, а не так, как настаивает твой родной отец.

Такое сейчас может быть сказано если не ребенку, то матери-христианке, имеющей детей. Немногие решаются говорить столь прямо. Большинство снисходительно отмахивается: "Ну, ради мира в семье..." И человек отходит от священника нетвердыми шагами: "Прав я или не прав? Какой-то я не такой, как нужно Церкви. Ко мне как бы снизошли. Я слабенький. Ну, побреду украдкой далее..."

А ты не украдкой иди. Твоя дорога царская! Ты что, заповедь не знаешь? Вот она: "Чти отца и мать". Ты ей следуешь ли? Если да, то смело иди вперед. Слушаешься отца — молодец! Об этом же, имея в виду детей, говорил и Апостол Павел: "...они прежде пусть учатся почитать свою семью и воздавать должное родителям, ибо сие угодно Богу".

Знаю, что в Церкви есть можно встретить и тех, кто хотел бы подсмотреть за моей свободой: как я выпускаю из рук церковные уставы, стремясь исполнить Заповедь Божию. Я делаю это не потому, что слаба, не воцерковлена или плохо выучена закону храма. Нет! Вот мой критерий: если, подобно апофатической кошке, я не проскочила между отцом и детьми, значит иду правильной дорогой. И ты, сынок, иди по этому же пути. Твои ножки умыты. Как и мои. Послушай, что говорит тебе папа: будь честным, хорошо учись, почитай семью, дорожи ею. Поступай так, как он тебя учит. Не пускает в церковь? Что ж. Сиди дома. Я побреду туда покамест одна. Я принесу тебе из храма крошечку благовестия: "Вот наша пища духовная. Посмотри, как много всего в горстях моих!" Вот этим-то мы пока и будем жить. И насытимся. И не умрем.

Глава 8. Закваска

Ручеек церковный умалился в нашей семье. Он стал слабым, едва заметным. Да жив ли он? Оказывается, да. Много ли ему надо? Об этом одна из притч Господа: "Царствие Небесное подобно закваске, которую женщина, взяв, положила в три меры муки, доколе не вскисло все".